Большая книга без гордыни

Граница жанров — понятие интригующее. Каждый объект, обладающей такой промежуточностью, заведомо интересен. Особенно, когда жанры, держащие его на своих гранях, друг к другу не слишком близки. У события, открывавшего неделю в ЦКиО «Победа», предметным ядром была именно такая вещь — альбом-двухтомник «Александр Шуриц». Каждый, кто осведомлен о составе новосибирского арт-сообщества, моментально подумает, что речь идет об альбоме репродукций. Это и так, и не так — да, одновременно.

Ибо книга, представленная в «Победе», — максимально нетривиальный библиографический объект. Во-первых, она объединяет две вроде бы неблизкие друг другу стихии — живопись и литературу. Причем литературу в самом плотном ее воплощении — эссеистику, биографический нарратив, путевые заметки и очерки. Это как раз то, что Z-поколение, привыкшее к тотальной и легко усвояемой визуальности, с пугливым смешком именует фразой «многабукаф, ниасилил».

Во-вторых, в чисто физическом смысле это сразу две книги, объединенные общей суперобложкой. Дизайн удивительным образом подчеркивает их взаимное единство и их же различие. Синий том репродукций словно в инверсивное зеркало глядится в белый текстовый том. Бело-синяя инверсия имени на обложках — тоже знак единства и контрастности. Потому что герой книги — это и есть житель сразу нескольких миров.

Начав арт-карьеру как специалист по техническо-промышленной эстетике (так в СССР 1960-х именовали дизайнеров), Александр Шуриц, меняясь и осваивая новые стили, со временем превратился даже не просто в личность, а в явление — в художественное подсознание Новосибирска. Детям 70-80-х он, можно сказать, нарисовал детство. Пожалуй, не было ни одного маленького новосибирца, не имевшего хотя бы одной книги с иллюстрациями Шурица — за 20 лет сотрудничества с Западно-Сибирским книжным издательством он нарисовал для него более сотни книг. Шуриц — одна из базовых фигур новосибирской иллюстраторской школы, расцвет которой пришелся на 1970-80-е.

Особенно хорошо издательству удавался детский ассортимент. На фоне своих ровесников из других региональных столиц новосибирские дети были, пожалуй, самыми везучими. Завидовать они могли разве что москвичам и ленинградцам. И никому кроме. Потому что детские издания из Новосибирска отличала яркая, уверенная, даже несколько хулиганская столичность иллюстративного стиля.

Спартак Калачев, Эдуард Гороховский, Александр Шуриц — эти люди составляли коллективное арт-эго новосибирской книги. Причем Александр Шуриц был из тех, кто мог позволить себе вариативность эстетик, не опасаясь того, что дети, мол, не поймут. Потому читатели книг с его иллюстрациями жили на этаких эмоциональных качелях. «Илиада» с завораживающе «всамделишными», словно на пергамских барельефах, греками и сумрачная, остро-колючая, готически жуткая книжка «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» — это все, представьте себе, один и тот же иллюстратор.

Точнее, рассказчик тушью и краской. Рассказчик-модификатор. Потому что вторую книгу волковского цикла Шуриц фактически «перерассказал». Там, где у каноничного Леонида Владимирского мультяшная милота и нестрашная увлекательность, у Шурица — сумрачный гротеск и скрежещущий стим-панк. Вообще-то, «Урфин Джюс» — и впрямь самая сумрачная и гротескная из всех волковских книг (как-никак это весьма прозрачная рефлексия на Вторую мировую войну), но когнитивный диссонанс у новосибирских октябрят 1980-го тогда был мощнейший. Для многих 50-летних эта книжка — одна из ярчайших и противоречивых воспоминаний детства. Где-то рядом — мультики «Большой Тылль» и «Калиф-аист». Как бы то ни было, запомнилось всем и навсегда.

Шуриц вообще был мастером когнитивных диссонансов. Добродушный, уютный и «паповый» в миру, он не очень-то щадил своих зрителей, берясь за кисть — наотмашь ломал уже полюбившиеся публике арт-миры и возводил новые. Даже не из обломков старых, а с нуля, без самоцитатного сходства с миром покинутым.

Например, яркий, летний, с голландской тщательностью прорисованный сюрреализм 1970-х сменился в середине 80-х нарочитым примитивизмом. Но не инфантильно-счастливым, как у Руссо или Пиросмани, а тревожно-сумрачным. Со всполохами света и надежды. Такой, собственного говоря, и была эпоха — зыбкой, растерянной и очаровано-испуганной. Грузные персонажи со слабыми ручками вполне отражали эту завороженную растерянность. И, кстати, среди них водились ангелы.

Выглядели они так же, как и основное население того мира — не очень-то грациозно. Но они ведали там светом и надеждой. И у них получалось.

Александр Шуриц вообще весьма изобретательно использовал мотивы мировых религий, не скатываясь в резонерство и проповедничество — и идейно-образный материал, и художественную матчасть. Например, в позднем цикле мир ангелов и людей получает новое воплощение: на смену тонкорукой зыбкости 90-х приходит яркая, чуть детская жизнерадостность и порывистая динамичность — черты, заимствованные у наивной итало-испанской скульптуры и раннеренессансной живописи. Деревянные фигурки «сантос», фрески Джотто Флорентийца, сочащиеся солнцем и мандариновым соком — это где-то рядом с миром Шурица, он туда в гости забегал. Эта нетщеславная «неместность», несибирскость почерка одних завораживала, других пугала. Третьи испытывали обе эмоции одновременно.

Столь насыщенному и населенному арт-космосу, конечно, требуется навигатор. Потому альбом получил книгу-напарника. Книгу «Размышления». Книгу-книгу. Ну, а как еще назовешь антоним альбома?

Текстовая часть «Размышлений» — автобиографическая повесть «Ангел в тумане», арт-эссе и путевые заметки, 25 советов начинающим художникам. Широкие поля — для воспроизведения скетчей и прочих «почеркушек» — для рисованного потока сознания. В начале — работы «худпромовского» периода — детские книжки 70-х, которые даже в нынешнюю, пресыщенную визуализмом эпоху смотрятся лихо. Фактически нет стереотипных материалов в стиле «мы о нем». И ни одного в стиле «я о великом себе». Все текстовые монологи Александра Шурица — об искусстве, о друзьях, о том, что удивило в мире. Без монументальности, с самоиронией, с необычной описательном механикой — оставляющей послевкусие «ух, как сказано-то!». Шуриц был художником с развитой вербализацией — «очень литературным». И этот плотный том текстов об искусстве и красках мира ему очень к лицу.

Тамара Мамаева-Шуриц и дизайнер издания Анатолий Грицюк, собирая и компонуя материалы обоих томов, можно сказать, устроили метафизический феномен: Александр Шуриц, скоропостижно умерший в 2017-м, при чтении книги воспринимается как абсолютно живой соавтор. Который «здесь и сейчас», где-то рядом. Потому что в книге совершенно нет ни слезливой мемориальности, ни тщеславия от бытовой сопричастности к классику. Смотрите на нас, мы рядом с ним жили! Ай да мы!

Нет, ничего такого, никакого эго-форсажа. Тонкий диалог с другой эпохой — присутствие на представлении книги картины «Девушка с зеркальцем». Эта работа 1979 года, первый портрет Тамары Мамаевой — необычный для советского искусства пример сдержанного сюрреализма. На выставки в Новосибирске картину не допускали, именно разглядев сюрреализм — герметичный пейзаж из песчаных дюн, окружающий девушку со всех сторон (и отраженный в зеркальце). Дескать, советская девушка в тотальной песчаной пустоши — как так, непорядок — она же комсомолка, наверное?!

Зато вне Новосибирска выставочная судьба картины была вполне счастливой. После всесоюзной молодежной выставки в Ташкенте в 1980-м, транзитом попав в столицу, «Девушка с зеркальцем» осталась на временном хранении в доме московского писателя Виктора Пекилиса и после смерти писателя чуть не затерялась. Но была в итоге найдена — практически по теории рукопожатий. Только их было не пять, а гораздо больше. Домой эта картина вернулась ровно через 40 лет.

Да, по объему присутствия в новосибирской художественной жизни Александр Шуриц — вполне уже классик. А по самоощущению — модернист без всяких ярлыков, сам себе тренд, сам себе стиль.

Фото Светланы Албаут