Театры Новосибирска. Петя и шар

В глянцевой прессе есть такая самобытная разновидность репортажа — back stage. По-русски — «из-за сцены, из-за кулис» или «с другой стороны подиума» — потому что сейчас закулисная жизнь моделей — самый любопытный момент. Бэкстейджи — репортажи причудливые, яркие, предсказуемо «ходкие». Ведь любопытство хорошо продается. Малыш, заглядывающий под брезентовый занавес переоформляемой детскомировской витрины, чтоб узнать, как у пластмассовых пионеров решается половой вопрос, и пресыщенный созерцатель глянца — они, в данном случае только возрастом несходны. А так-то это практически один и тот же зритель бэкстейджа.

Но жанр этот все-таки не суверенный, он как бы бонус к базовому событию — к дефиле, к спектаклю, к фильму («Игра престолов» и толкиниана Джексона свои бэкстейджи раздули до эпических масштабов, но в релизах-то они все равно идут гарниром).

Выставка «Внутри стеклянного шара», открывшаяся в верхнем холле «Старого дома» в первый день зимы, по происхождению — бэкстейдж спектакля «Петерс». Но при этом, как ни удивительно, еще и зрелище с заявкой на автономность.

Родилась эта выставка как авторский проект актера и фотографа Тимофея Мамлина. Актерская ипостась в данном случае стартовая, ибо из нее проросла и мирская роль фотографа. В «Петерсе» у Тимофея, к слову, тоже роль фотографа — роль триггерного персонажа, фактически запускающего всю магическую механику на сцене.

И стеклянный шар — это тоже сквозной образ спектакля. Реквизит, вырастающий до стержневой метафоры. Выросшие дети 70-80-х помнят эту игрушку. Сначала в польско-немецком исполнении, потом — в более корявом китайском. Но все равно волшебную. Тряхнешь сферу, залитую водой или глицерином — и в ней пойдет снег, укрывая нарядную елочку, кроху-снеговика или бюргерский домик со слюдяными окошками. Очень залипательно. В спектакле этот шар с вечным снегом — детская греза, фетиш и эвакуационная капсула маленького одинокого мальчика Петерса. Вообще-то в свидетельстве о рождении он обычный Петя — такое супер-типичное ленинградское имя. Но по причудливой прихоти интеллигентной бабушки, одержимой немецким языком, имя Петя превратилось в странную латышско-германскую вариацию, а потом и вовсе приросло как старый пластырь. И носить глупо, и оторвать больно.

Первооснова спектакля — рассказ, написанный Татьяной Толстой еще в советских 80-х — сейчас смотрится как лайтовая версия романа «Похороните меня за плинтусом», хотя и написан намного раньше санаевской книги.

Он тоже про то, насколько неполезно для маленьких мальчиков воспитание без мамы и папы, в удушающих объятиях бабушкиной любви. Петю-Петерса бабушка воспитала по своему шаблону — как маленького кроткого старичка. И умерла до его совершеннолетия, оставив в миру нелепое, нежное, но совершенно неготовое к жизни существо — ребенка-пенсионера, не успевшего повзрослеть.

К слову, в Петерсе современные читатели не без злорадства пытались углядеть черты сына Толстой, Артемия Лебедева, токсично-гротескного «Татьяныча» — в пору создания текста Тема как раз был именно таким — маленьким, пухлым мальчиком.

У Андрея Прикотенко этот скупой, «карандашный», сугубо реалистический текст превращается в сумрачную, мистическую феерию. Этакие миры Алисы, только в мальчиковой версии. Жестче, разумеется, потому что мальчиков в советской педагогике щадить не полагается. И вместо белого кролика — коричневый плюшевый зайка. А вместо волшебного сада, в который все никак, черт возьми, не попасть, — польско-гэдэровский шар со снегом. Символ недосягаемости. Сначала — недоступности зимнего двора, куда никогда, ни разу в жизни не пускали маленького Петю (деточка же простудится!). Потом — символ недоступности любви для мучительно взрослеющего Петерса.

Это, подчеркну, не просто гендерная вариация абсурдных странствий Алисы. Это довольно жуткий «монд макабр», куда еще и фаустовский Мефистофель добавлен. Точнее, Знаток всех нехороших вещей. Ну, вы же догадались, кто у нас по нехорошим вещам. Знаток то рассыпается мелким бесом, то гремит характерным инфернальным величием (сатанатамправит ба-а-ал, там пра-а-а-авит ба-а-ал!). Передвигается на каблучках-копытцах. А вылупляется Знаток, как ни удивительно, из невинного, будничного образа фотографа. Впрочем, в 19 веке к фотографам действительно испытывали пугливое, мистичное почтение. Поэтому все органично — и сову не порвали, и глобус не испачкали.

Вот из этого контекста и родился удивительный твист: из сценического образа фотографа — фотограф реальный, из визуальной среды спектакля — графическая плоть фотографии.

Восемнадцать снимков с репетиций и показов «Петерса» в графитово-алом пространстве «стародомовского» холла живут как единое панно, при этом каждый из них обладает и визуальной автономностью — каждый представим и в сольной подаче — как монообъект на стене. Впрочем, для функции обычной интерьерно-декоративной фотографии, для «икеевской» уютной милоты эти фото, пожалуй, слишком страстные. Это как упаковать канзасское торнадо в настольный вентилятор. А вот для лофта, для странного, бунтарского пространства — для него, пожалуй, в самый раз будет.

Этот проект Тимофея Мамлина и Анны Галеевой, куратора со стороны Новосибирского художественного музея, прожил весьма насыщенный выставочный год: в сентябре он был показан на фестивале современного искусства «48 часов Новосибирск» в формате тотальной инсталляции с текстилем и объектами, а в ноябре этого года заявил о себе в Санкт-Петербурге в андеграундном пространстве f5 как «гвоздь» групповой выставки «Возможная жизнь». И сейчас проект, как тот лепесток из катаевской сказки, возвернулся, сделав круг. В родные ало-графитовые стены, на ладони контекста, его породившего. Кстати, теперь «Внутри стеклянного шара» — еще более самодостаточное зрелище. Потому что в самом спектакле стеклянного шара теперь нет. Точнее, нет самой большой его вариации — сферы в человеческий рост. Звездолета, в котором Петя-Петерс в детской мохеровой шапочке с заячьими ушками и в байковых штанах поверх валенок улетал словано Маленький Принц в бездонное звездное небо.

Сейчас же Петерс, стройнея и мужая на глазах, выбирается из своего толстого синтетического тела-костюма. Метафора души, покидающей постылое тело, плакатно ясна, но очень уж печально-терминальна — Петя умер, Петя все, ой! В вариации финала с шаром-звездолетом было больше акварельной неоднозначности, больше счастливого детского наива, так и неомраченного Знатоком нехороших вещей. Больше надежды.

Но Андрей Прикотенко — мастер переменчивых финалов. Это его режиссерский почерк, дело хозяйское.

Зато стеклянный-шар звездолет теперь навсегда остался в черно-белом пространстве фотографии. Пространстве, которое теперь живет автономно от сцены. Ну да, бэкстейдж. Но с суверенитетом.