Все прошло, а мы остались

Юрий Шевчук дожил до мюзикла о себе. Да, для тех, кто застал 80-е хотя бы ребенком, это звучит причудливо: когда часть твоей жизни уже литературный сюжет с привкусом историзма — это неожиданно. Ибо пугает вмиг осознанная огромность прожитого.

Ну, а для тех, кому «двадцать и около», Шевчук в виде героя мюзикла не покажется чуднее Эвиты Перон, Фриды Кало или Есенина, к примеру. Он для них из той же обоймы — исторический персонаж, дядька с портрета. Это поколение живет по большей части русским рэпом. А цивилизация, породившая странную реалию «русский рок», для него лишь чуть-чуть ближе Пунических войн. В общем, что-то давнее. Нечто, про что уже можно рассказывать ярко-условным, эстетским языком. Почти фреской.

И в том, что рок-мюзикл «Фома» по пьесе Константина Рубинского — зрелище подчеркнуто «картинное», есть своя неумолимая логика. Это уже очень, очень далеко. Про это уже можно рассказывать узорчатым слогом.

Мюзикл «Фома», поставленный Филиппом Разенковым получился, в первую очередь, как раз таким — орнаментальным, чарующе визуальным. Пожалуй, в ряду новейших премьер эта — самая графически оригинальная. Мир «Фомы» — это практически целиком рисованная реальность, где все сделано из картона и крафт-бумаги, словно нарисовано гигантским фломастером и сангиной.  Сценографы «Фомы» Елена Вершинина и Екатерина Малинина профессию осваивали в Петербурге, в Государственной академии театрального искусства, так что визуализация шевчуковского мира у них получилась и узнаваемой, и нескучной.

Да, там все нарисованное  —  в самом буквальном смысле. Не только задники-фоны, не только стены-выгородки, а вообще все обиходные предметы, с которыми контактируют персонажи. Мебель, посуда, бытовая техника. Сюрреалистические декорации тут не просто матчасть, а живые участники повествования. Практически анимация человеческих пропорций. Конечно, для актера реалистично сидеть на нарисованном кресле или отпить из нарисованного двухмерного стакана — некоторая морока. Но эта тотальная нарисованность сюжету очень идет. Во-первых, намекает на флер эпоса. На то самое «жили-были» и «давным-давно».

Во-вторых, намекает на вузовскую предысторию главного героя. Как известно, Юрий Шевчук до того как стать музыкантом, не стал художником. Это, к слову, оптимальный вариант сюжета «Я не стал художником»: лучше уж так, а не как один австрийский мальчик.

Впрочем, на художническом студенчестве героя спектакль особо не концентрируется.  А сам город, где сие студенчество протекало, показан подвижной картонно-крафтовой графикой почти как иллюстрация к Салтыкову-Щедрину. То есть как жуткая хтонь вне географии и хода времени. Где продвинутые студенты гордо именуют друг друга хиппарями и хиппанами. В 80-х, Карл! Ну, весть о том, что Чарльз Мэнсон поставил на хиппи-романтике красную точку еще в 1969-м, до Уфы брела пешком — и к 80-м еще не добрела. Там еще не очень осознали, что Битлы распались и Леннон убит. Так бывает, провинция-с.

Те, кто постарше, могут еще догадаться, что первая локация «Фомы» — это вообще-то крупный город-миллионник, региональная столица в 70-80-х. А более юным и простодушным — да, им будет удобнее осознавать стартовую территорию «Фомы» как салтыковско-щедринский Аид. Так воспарение героя будет выглядеть рельефнее. Воспарение вписано во вторую часть «Фомы» – феерически яркую и, честно говоря, более живую.

К слову, Фома — это и есть имя протагониста в спектакле. А вовсе не Юрий. Хотя, конечно, всем понятно, кто есть кто.

И в этом содержится и занятная оговорочка — такое подсудное признание, нередкое для автобиографий. Юрий Шевчук о себе говорит как о человеке, который всегда против. Неважно, против чего. Против всего, что конкретно здесь и сейчас числится мейнстримом и бесспорной истиной. Например, сегодня дважды два равно четырем. И потому Шевчук будет настаивать на том, что не четырем, а пяти. И будет пламенно петь про это. И в интервью упоминать. Но если арифметика капитулирует перед его напором (представим такое веселое безумие) и узаконит «2х2=5», то Шевчук тотчас же сменит вектор протеста. И начнет настаивать на том, что два в квадрате — это таки четыре. Или шесть. Но не пять. Он не хочет, чтобы пять. Это несправедливо!

И так во всем. Про эту милую особенность маэстро осведомлены практически все, кто общался с ним дольше сорока минут. Ну, это его фишка. Человек такой, самобытный. Человек-протест. И имя его сценическому двойнику досталось не столько от библейского Фомы, сколько от Фомы Сергея Михалкова. От абсурдно протестного ребенка, мальчика-наоборотика. Помните? «В одном переулке стояли дома, в одном из домов жил упрямый Фома. Ни дома, ни в школе, нигде, никому не верил упрямый Фома ничему…»

В уфимском прологе мы как раз и видим почти того михалковского пионера, дожившего до студенческого возраста. Там, конечно, есть и обоснованная мотивация этой тотальной протестности — в виде тетки-«препода» из условного вуза, в виде комсомольского комитета из одинаковых синеблузных статистов, в виде гротескно квадратного «человека из органов».

Во второй части, посвященной поздним 80-м, 90-м и 2000-м, сделанной настолько красочно, что каждая мизансцена просится в рамку, тоже есть антагонисты, адресаты осмысленного протеста. Но запоминается именно то самое ребячливое упрямство. Которое не вопреки кому-то, а «просто так». Мол, такой вот я.

С этим, кстати, и спорить-то уже не хочется. Да, знаем, что такой, привыкли уже. Да, Юрий Шевчук и в реальном воплощении не боится быть нелепым. И у него это зачастую отлично получается. Особенно, когда он пытается сунуться в темы, не терпящие художнического наива и рельсо-шпального простодушия. За последнюю из попыток ему прилетела жестяная корона «Юры-музыканта» и пребольно в лоб стукнула. К его чести, Шевчук вполне осознает, что это — плата за избранное амплуа вихрастого михалковского протестанта. И даже, кажется, догадывается, что образ «мальчик-наоборотик» поистерся. Но другого не нажито, потому, мол, работаем с тем, что есть.

И стихи у него тоже очень разные по уровню. От тех, что вошли в антологию русской поэзии, в компанию к Пастернаку и Есенину, до совсем-совсем чудовищных. До просто постыдных. Дефектных даже не на художественном, а на сугубо филологическом уровне. Вызывающих желание подарить автору учебник русской грамматики за второй класс.

Это, впрочем, не порок, а естественная издержка плодовитости. Когда стихов и песен очень-очень много, предсказуемо, что и качество у них будет разным. К счастью, стихи-уродцы и песни-уродцы в литературную основу «Фомы» не вошли. А вошедшие достаточно естественно звучат в устах героев. Живее, чем, например, звучали песни сов-рус-рока в фильме «Стиляги».

У Тодоровского-младшего условности песен приходилось натягивать на конкретику персонажей, потому мир «Стиляг» по итогу был обильно завален порванными совами и сломанными глобусами. А у Шевчука песни больше личностные и исповедальные. Потому и в спектакль-байопик они вплетаются живо и легко. И даже словесная громоздкость некоторых из них легчает — будто растворяется. Так что и совы здоровы, и глобусы целы.

Более того, песен, написанных специально к мюзиклу, там практически нет. Все вокальные монологи и диалоги — давно существующие композиции, которые людям в возрастном диапазоне от 38 до 60 известны наизусть (Шевчук — он в лучших своих поэтических воплощениях запоминается не хуже Пушкина и Некрасова). А тем, кто младше, антологический строй «Фомы» и вовсе не покажется странным. Для них все, что на сцене — внове, все — колоритная историческая экзотика. Ожившие картинки далекого мира, в котором телефоны были большими, а песни — сложными.

Фото Дарьи Жбановой