Контенту выставки такой старт очень к лицу: ведь Тулуз-Лотрек — это, пожалуй, первый «медийный» художник. Обывательское восприятие Тулуз-Лотрека несколько размыто связкой с импрессионизмом. Упоминанием в общей череде — «Матисс, Моне, Мане и лотреки всякие». И именно такая атрибуция к Тулуз-Лотреку максимально несправедлива. Во-первых, он гигантам импрессионизма, скорее, младший товарищ.

И мир его — в большей степени из 20 века, а не из позапрошлого столетия. Все эти завтраки на траве, пролетки на мокром асфальте и поля Прованса — они в 19-м. А мир Лотрека — это странная, выморочная эпоха, где сладкий сигарный дым безмятежных кофеен уже готов обернуться смертным маревом Ипра.

Что-то грозное уже маячит за горизонтом. И главный город тогдашней Европы веселится одержимо, упоенно — как всегда бывает в смутном предвкушении бед.

Формально в новеньком 20 веке Анри Тулуз-Лотрек и пожил-то всего чуток. Просто век начался раньше календарной отмашки. Еще в 1890-х. И уж эту демоверсию столетия, его терпкий пробник Тулуз-Лотрек изобразил во всю мощь своего жестокого таланта.

Да, манеру Тулуз-Лотрека современники звали жестокой и циничной — герои его нарисованы нервными, но выверенными линиями — будто наотмашь. Их телесные несовершенства подчеркнуты, а телесные изящества — гротескны. Эта странная, короткая эпоха обожала смешивать красоту и безобразие в единый коктейль, и уж Тулуз-Лотрек-то в оном деле был просто бариста экстра-класса — у него сей коктейль получался самым забористым.

Словно мстя большому миру за причудливую жестокость своей судьбы (безмятежное детство наследника древнего рода — банальная, казалось бы, мальчишечья травма — пожизненное увечье, сотворившее карлика на коротеньких детских ножках — отчаянный самовыброс из родного дворянского гнезда), Тулуз-Лотрек воспел личный мини-космос — шоу-индустрию Парижа, чьим сердцем был Монмартр.

Тогдашний парижский шоубиз совсем не походил на нынешний пугливо-чопорный мирок, одержимый политкорректностью, фитнесом и безглютеновыми диетами. Ему была присуща лютая, пылающая, безоглядная жизнерадостность, готовая в любой миг надломиться, опрокинуться и превратиться в столь же порочную меланхолию.

На Монмартре 1890-х цирки, мюзик-холлы, кабаре и бордели стояли стенка к стенке. Актрисы, танцоры, клоуны, шансонье и «девушки широкого потребления» образовывали фактически единое фрик-сообщество — любопытное благородным господам издали, но предосудительное вблизи.

Тулуз-Лотрек влился в этот круг с азартом веселого самоубийцы — наплевав на честь рода и весь прочий «ноблес оближ». Этакий Тирион Ланнистер парижского арт-мира, он словно сам был персонажем своих литографий.

Гротескный этот космос огромен (ну, ведь космос же!). Массовой публике известны лишь самые раскрученные, самые тиражные работы. А в новосибирский музей из Петербурга, вместе с хитами из арт-центра Ирины Рядых как раз привезли «незасмотренные» лотрековские вещи — книжные и журнальные обложки, товарно-рекламную и театральную полиграфию. То, что, к слову, считалось «низким жанром». И что Тулуз-Лотрека ни на миг не смущало. Дескать, ну да ладно, я ж и сам весьма росточком невысок.