Укрупненные губернии с сугубо географическими, вненациональными названиями — почитателям этнорегиональных преференций есть от чего загрустить. Политического подтекста, по словам Дмитрия Лукашева, его замысел не имеет вовсе. Чистая оптимизация, никаких этноэмоций. О сути проекта и оттенках смыслов — обстоятельная беседа с его автором.

География и ничего личного!

— Дмитрий, у предложенной административной системы есть много общего с губернской административной системой старой России. Это то самое «новое, которое хорошо забытое старое»?

— Да, точнее сказать, «все новое — хорошо забытое старое». В административном делении царской России национальная мотивация не была самодовлеющей. Да, национальный фактор учитывался при нарезке территорий, но у большинства губерний даже названия были не по населяющему народу, а сугубо территориальные.  То есть не этнонимы, а топонимы в чистом виде. Были, конечно и этнонимы — Царство Польское или Княжество Финляндское, но это имена как раз тех территорий, чья интеграция в Россию была частичной, незавершенной. Объективно говоря, и Польша, и Финляндия в империи были на особом положении.

— В вашей системе этнонимы для названия регионов будут?

— Вообще нет. Ни одного. «Полуинтегрированных» регионов (типа Польши и Финляндии царских времен) в России нет и не предвидится. Наименования сугубо географические, по названиям региональных центров. Этносемантика в имени региона — это этнократия в его административном укладе. И центробежные силы, как следствие.

— В национальных республиках по этому поводу будет коллективная психотравма. Не страшновато ли?

— От распада страны травма посильнее будет, ибо у нее и глубина поражения, и горизонт последствий несравнимо больше. Административная, управленческая унификация — это веление времени.

Административная и законодательная самобытность регионов — фактор, умилительный в узком временном контексте, а в контексте долгосрочном он разрушителен. Перед глазами у нас сейчас более чем наглядный пример — Соединенные Штаты Америки, где культ самобытности каждого штата сейчас «выстрелил» — страна хрустит и шатается, будто кубик Рубика, у которого износились осевые шарниры. Так, по сути, в Штатах и случилось — местные политические уклады, местная специфика постепенно стали преобладать над «осевым шарниром» конституции. Тем более что в США она раздута поправками, очень громоздкая и часто просто игнорируется политическими субъектами. Есть же законы штата, и они — как в коллективном гражданском сознании, так и в юридической практике — доминирующая сила.

— Реформа — это усиление централизации?

— Не совсем. Централизация у нас и так существенная. В усилении не нуждается. А вот ее РЕСТРУКТУРИРОВАНИЕ, изменение ее принципов — это насущная необходимость. Сейчас весь мир стоит перед историческим вызовом. У каждой страны он с нюансами, конечно, но время выслало этот вызов всем — и малым странам, и большим, и квазиимпериям. Образно говоря, мы сейчас совершаем прыжок над пропастью. А для такой спортивной сверхзадачи нужно иметь стабильную костно-мускульную систему — без мышечной анемии.

— Говоря о царской России, вы упомянули регионы с незавершенной интеграцией. Они так и были бы в пунктирной связке, не случись революции?

— Да, я имел в виду Польшу, Финляндию и отчасти Грузию и территории Средней Азии — к 1917 году их интеграция была частичной, но над ее усилением думали. Правда, к задаче тогда привлекли людей с механистичным имперским мышлением. И они эту задачу величаво провалили.

— Почему провалили?

— Потому что вместо унификации законодательно-административной базы они сосредоточились на вопросах «культурной надстройки». Для государства эти вопросы вроде бы факультативны, но при неуклюжем обращении очень болезненны. Например, обсуждался вопрос о лингвистической унификации польского языка с русским, путем перевода польского языка на кириллицу. Такая же идея предлагалась Финляндии, получившей письменность от шведов. Естественно, это воспламенило национальную интеллигенцию обеих окраин, и уже к 1905 году обе они превратились в «токсичный актив», в поставщиков революционеров в Петербург и Москву. Потом добавился фактор Первой Мировой и закономерный результат. При этом в интеграции других народов царское правительство было существенно более успешно. Например, к 1900-му была очень активна и нетравматична ассимиляция финно-угорских народов Поволжья — у них уже преобладала русская самоидентификация. Просто потом большевики начали их «создавать заново»: объяснять людям, что они на самом-то деле марийцы, эрзя, мокша, удмурты. Советская школа и взрослый ликбез в тех регионах намеренно строились на нацфакторе. Например, в 1925-м первоклашка, условный Сережа Иванов возвращался домой в первый школьный день и сообщал: «Мам, представляешь, мы, оказывается, удмурты! И нас учат на удмуртском!».

Языковой коридор: тесный и не туда

— А разве это плохо — образование на родном языке?

— Изучение родного языка и родной литературы в школе — это нормально. Но весь школьный курс на «малом» языке — это медвежья услуга ребенку. Потому что, закончив школу, он будет вынужден «перепроходить» всю программу на языке русском, если желает поступить в вуз. Или ему придется сузить себе образовательный горизонт. Ибо нет квантовой физики на чувашском или биохимии на башкирском. Да, на башкирском есть курс пчеловодства и бортничества в Аграрном университете Уфы и курс валяльно-войлочного дела в одном из техникумов (по крайней мере, был в 80-х). Но кто сказал, что все дети Башкирии поголовно хотят быть пасечниками и пимокатами? Школьный курс на национальном языке — это блистательный, пафосный, но нефункциональный фантом. Ресурсный пассив, с которым потом непонятно что делать. Речь ведь не идет об упразднении национальной идентичности. Хочешь играть на курае, носить шапку с волчьим хвостом или исповедовать мокшанское язычество, мечтаешь ходить в рубахе с вышитыми рунами — да на здоровье! Можешь даже разговаривать только на местном языке, если собеседники не возражают. Подчеркну — если не возражают!

Пока национальная идентичность не создает общественного напряжения и дискомфорта, она вполне себе благо. Точнее сказать, она не зло, нейтральная сила. Национальное эго просто не должно становиться политико-административным фактором. Что случается, когда вышитая рубаха из детали гардероба становится элементом политической субъектности — это отлично видно на примере одной крупной соседней страны.

— То есть это повторная сборка СССР на других принципах?

— Нет, скорее, не СССР, а именно Российской Империи. СССР был основан именно на факторе «национального соблазна» — факторе, прописанном лукавым мудрецом из Симбирска. Этногруппе говорили: «Ребята, вы отдельный народ! Вы — субъект нашей новой государственности. Как — русские?! Не русские вы! Вот у вас и язык есть! Откуда взялся? Мы сделали!».

— Сделали язык? А что, так можно было?

— Именно. С 1920-х в Ленинграде существовал Институт языков народов СССР. Специальный НИИ, где занимались словарным обогащением и реконструкцией языков. Или созданием их. Например, конструированием белорусского языка на базе локальных говоров и диалектов. К слову, в 90-х была попытка провернуть подобный проект «национальность — СИБИРЯК». Мол, если твоя фамилия не Смирнов или Чернов, а Смирных или Черных, если ты говоришь «пимы» вместо «валенки» и «вехотка» вместо «мочалка», ты точно сибиряк. Идея эта тогда была очень модной и обольстительной. К счастью, ее токсичность вовремя заметили и всю эту «сибиринку-изюминку» пресекли. Занятно, что во времена СССР искусственность этностроительства никого не смущала, это было даже предметом гордости. Дескать, вот как крута Советская власть — целые народы создает, языки им создает…  До определенного этапа это работало как структурный фактор новой государственности — формировалась управленческая элита для национальных окраин. Но уже к 60-м эта управленческая элита превратилась в местечковые этнократии, и вступили в действие центробежные силы — сначала потаенные, а потом все более явные и агрессивные. В эту систему всегда была заложена «конструкционная щель» — лазейка, в которую проскальзывали националисты. И насильственная «этнофикация» быта и бизнеса в национальных столицах — препятствие к здоровой экономической миграции. Прививка против этого — именно административная нарезка по географическому принципу. Причем это не уход от идеи национальности, не игнорирование этнического разнообразия, а оптимизация управляемости. Мотивации сугубо практические. Сейчас нет экономического паритета, и система управления довольно перекошенная. У «обычных» регионов копится подспудная обида на Москву и ее область, на Татарстан, на Чечню, на Крым (то есть никакой национальной подоплеки тут нет — есть лишь недоумение в стиле «почему все равны, но они равнее нас?»). Такие обиды — довольно сильный абразив в государственном механизме, он сильно стачивает его «валы» и «шестеренки». Территории не просто лишаются национальной детерминанты в формировании границ, они укрупняются. Укрупняются по принципу экономической смежности. Укрупненная нарезка гораздо практичнее нынешней мелкотравчатой, ибо лучше подходит под запросы технологичного общества — административный импульс по такой системе проходит быстрее, ее «нейронные связи» лучше работают, сама система из крупных блоков более стабильна, нежели государственная конструкция с мелкой детализацией.

Империя — возможны варианты

— В общем, мы в потенциале — империя?

— Ну да, технологичная империя. Причем не похожая на другие империи Европы. Пожалуй, некоторое сходство есть только с Римской империей. Она, как и Российская, работала по интегративному принципу. Когда какая-нибудь Галлия или Британия завоевывалась римлянами, у галлов и бриттов была, конечно, по этому поводу психотравма. Дескать, наши хатки пожгли, наших мужиков поубивали. Все так. Но потом на месте разрушенных туземных поселений возникали более обстоятельные римские города: комфортные, построенные по генпланам, с наилучшей по меркам эпохи инфраструктурой. А аборигены по факту получали статус римских граждан и все проистекающие из этого статуса выгоды. Оставался, конечно, выбор — партизанишь в лесах и хранишь свое 100%-ное кельтское «я» или имеешь все «ништяки» записного римлянина. В первом варианте выбора — бытовое прозябание, военный проигрыш с перспективой гибели или рабства. Второй вариант — причастность к самой технологичной цивилизации, причем без особого насилия над своим кельтским «я». Рим вообще был вполне терпим к «инаковости» жителей окраин — не стремился особо унифицировать их культуры и религии. Более того, Рим с удовольствием перенимал арт-тренды, моды и даже культы национальных окраин. Например, в Риме периода расцвета было модно гуманитарное образование на греческом — греческая культура и бытовая эстетика римлянам казалась более утонченной (хоть и с привкусом декаданса). Или другой пример: после включения в римскую имперскую обойму Египта в метрополии стали популярны культы Изиды и Осириса. А по садам и виллам богатых горожан обильно расселись каменные сфинксы — модная египетская штучка, но уже римской тиражной выделки. Никакой идеологической подоплеки в это не вкладывали, только любование экзотикой. Котик с лицом — необычно же, нарядно! У римлян по большому счету не было жесткого шовинизма. Роковым образом эта империя споткнулась только на христианстве, не сумев должным образом осмыслить это явление, не сумев дать на него не конфронтационный, а интегрирующий ответ. К христианам римляне были избыточно жестоки и получили от них столь же жесткую коллективную «обратку». В результате — накопление деструктивных трендов, распад и деградация, культурная и техническая. Деградация такая глубокая, что к некоторым технологическим наработкам Римской империи Европа вернулась лишь к середине 1800-х. Будь римские императоры помудрее и не столь привержены прелестям имперского декаданса, неизвестно, как бы пошла история мира.

В общем, если империя хочет быть эффективной и сохранной, она должна все интеграционные вопросы, все нестыковки и конфликты интересов решать здесь и сейчас. А несоблюдение этого принципа — мина под себя. Например, в США рабство отменили по итогам Войны Севера и Юга, а вопрос расового неравенства отложили на потом. По принципу милой барышни той самой эпохи, Скарлетт О’Хара: «Я подумаю об этом завтра». И этот отложенный, полурешенный вопрос в итоге вызрел в дурную дубину БЛМ.

Большое — значит, цельное!   

— Эта административная реформа касается и административной структуры городов. Какова она в приложении к городу?

— Объясню на примере Новосибирска — самом показательном. Суть перемен — укрупнение и объединение.

Объединение районов в округа, замена понятия «район» понятием «округ». Принцип уже опробован в Москве, я фактически просто предлагаю распространить его на другие крупные города с большим количеством районов. В Москве это значительно улучшило управляемость, что, к слову, пригодилось после расширения Москвы.

Столице это очень помогло быстро срастись — все эти бывшие малые города типа Бутово, Щербинки достаточно быстро интегрировались в Москву, уровень инфраструктуры рванул от областного до столичного. Причем дело далеко не в пресловутом московском бюджете, не надо этот фактор абсолютизировать. Например, аналогично получилось в Саратове, когда он решил «прокачивать» себя до мегаполиса — там этот процесс как раз в самой активной, наблюдаемой фазе.
Новосибирцам сама пространственная логика велит идти по этому пути. Сама структура Новосибирска — так называемый метрополис и города-спутники, вместе образующие Большой Новосибирск — она именно к этому принципу располагает. А у нас все, напротив, намеренно атомизировано, мелкотравчато. Это мешает динамичному формированию агломерации, из-за этого Большой Новосибирск — все еще наполовину абстракция.

У нас и Пашино-то в состав города вошло совсем недавно и с огромным трудом. Большой Новосибирск с окружной структурой, полновесно включающий в себя Бердск, Краснообск, Кольцово, Барышево, Обь, «Академгородок 2.0» — это быстрый и реальный путь к статусу двухмиллионника. Тогда это будет уже другой уровень диалогового восприятия и для федерального центра.

Кстати, «Академгородок 2.0» — вообще яркий триггер проработки этого вопроса — для его эффективного функционирования нужно уплотнять связующую городскую ткань. Кроме того, в реалиях нынешнего административного членения трудно создавать интегрирующие транспортные системы. Например, скоростной трамвай до Краснообска, когда-то анонсировавшийся, споткнулся о вопросы земель и проектной субъектности — какая муниципия в стройку вкладывается, в какой пропорции? В итоге идея тихо умерла в колыбельке. Не менее эффектный замысел наземного метро Новосибирск–Бердск–Искитим будет ждать та же судьба…

— То есть эс-баны Москва–Подольск или Москва–Мытищи возможны и реальны, а эс-бан Новосибирск–Бердск–Искитим — тщетная греза?

— Увы, пока да. Потому что московские скоростные диаметры созданы в агломерации с другой административной компоновкой и с иными принципами управления. Их структура, как ни странно, компактнее нашей. При огромных различиях по части демографии, «нейронные связи» там проще и рациональнее.

— Какие должности в новой системе останутся за скобками?

— Как вариант — мэр Новосибирска. Причем не конкретно этот, нынешний мэр, к которому немало резонных вопросов, а мэр вообще, мэр как таковой. Как говорится, ничего личного. При делении области на укрупненные областные округа и укрупненные муниципальные округа получается, что губернатора достаточно. Шесть муниципальных округов Большого Новосибирска и еще одиннадцать округов области — такая система, где все сегменты равны, по силам для одного руководителя.

— В масштабе страны или СФО тоже укрупнение?

— Да, это тоже предполагаемо, в этом и есть «соль земли».

ГЛАВНОЕ: Убираем национальные признаки из названий — край, республика, оставляем только одно — области.
Например, Сибирский федеральный округ. Он может включать в себя Новосибирскую, Омскую, Томскую, Кемеровскую, Красноярскую, Барнаульскую, Иркутскую и Норильскую области.

Республика Горный Алтай становится Горно-Алтайским МО, входящим в Барнаульскую область. Вместо Хакасии — Абаканский и Черногорский МОО. Тыва — Кызыльский МО. Все вливаются в Красноярскую область.

Возникает совершенно новая структура.

Из таких округов может состоять Российская Федерация. В стране — восемь федеральных округов: Южный, Северо-Кавказский, Центральный, Северо-Западный, Дальне-Восточный, Приволжский, Сибирский и Уральский.

— Нет опасений, что критики проекта повернут его контент в политическую плоскость? Мол, имперский дух, все такое…

— Я к такой риторике готов, ответы для таких собеседников у меня заготовлены, часть из них я в этой нашей беседе уже огласил. Наконец, что плохого в понятии «имперский»? Империя плоха лишь в фазе упадка, а когда эта фаза будет и будет ли — это от самой империи зависит. Империя может быть не только анахроничной, но и технологичной. Фактически у России сейчас феноменальный поворот биографии — весомый шанс стать модернистской, цифровой империей.           

Подробнее на сайте

Беседовал Игорь Смольников

Мнение редакции может не совпадать с мнением эксперта.