Живой образный северный язык Тарковского многогранен, красив и строг, с ним очень непросто разобраться, но его легко полюбить. Тарковский будто бы говорит с нами на том древнем языке, какой вшит в самую русскую суть и полностью понятен только нам. Он говорит с нами о нас. Мы все герои его книг, он знает и чувствует нашу боль и врачует ее словом. Иногда мне кажется, что Тарковский и есть все мы, а иной раз я думаю, что он совсем отдельный вид человека. Тарковский очень непрост, и разговор с ним вышел непростым, но иначе быть и не могло.

Будучи сыном и племянником всесоюзно известных кинорежиссеров, внуком большого поэта, он имел все шансы стать «золотым ребенком», но выбрал другую жизнь. Больше 40 лет назад он приехал в Сибирь. Зачем? Чем так пленила суровая таежная земля тогда совсем еще молодого поэта? Отчего он начал писать прозу? По признанию Тарковского «батюшка Енисей» смыл с его души все наносное и постепенно изменил его суть.

Я долго готовился к этому интервью, обдумывал вопросы. Получилось очень по-настоящему.

Дар видно сразу

— Михаил Александрович, начать хочется с вопроса, который не дает покоя многим пишущим людям. Писательство это дар Божий?

—  Сложно сказать. Дар Божий — это дарование, определенный талант к слову, тяга к нему, к книжности в хорошем смысле, к внутренней жизни во всем, что связано с написанием стихов, рассказов и прочего. Но это ничего не стоит, не весит, если нет Божьего дара к более серьезному, к тому, как распорядиться своим дарованием, на службу чему поставить, как двигаться. И какой из этих двух Божьих даров важнее, еще подумать надо. По мне — второй. Даровитых-то полно писателей да поэтов, а толку…

— Какова мера таланта писателя и что такое вообще талант?

— Ответил аккурат в предыдущем ответе. Думаю, настоящий талант — это как раз тогда, когда оба дара работают вместе.

— Кто определяет, талантлив писатель или нет?

— Да все кому не лень. Вы, я, критики. И каждый по-своему. Некоторые, к примеру, пустейшего Водолазкина считают «русским Борхесом».

— Что самое важное в писателе?

— Трудно, почти невозможно выделить что-то одно. То самое сочетание двух даров. Что и во имя чего. А дар сразу видно. Конечно, есть писатели с неоспоримой художественной мощью, например Ф.М. Достоевский. Но, помимо этой мощи, он еще и великий русский православный философ. Национальный гений. А это целый набор, наверное…

— А в литературе?

— Духовно-нравственная основа. Сегодня главное — сохранить верность

— Этот вопрос я задаю всем писателям и авторам, с которыми говорю. Зачем вы пишете? Или почему?

— Такая судьба. Давно уже. Каждый человек в молодости выбирает путь и ему следует. Так жизнь устроена.

— Вы ведь начали свой литературный труд как поэт. Почему появилась проза? Не вмещалось в поэзию все то, что теснилось в груди? Не хватало поэтического языка?

— Именно так. Не вмещался мир Енисея. Слишком огромен, требовал объемной инвентаризации.

— А для кого вы пишете? Во славу Божью, для себя или для людей?

— Вот именно так и пишу, мне кажется. Вы назвали вещи неразделимые. И очень важно самому проходить путь, испытывать открытия и очищения, и благодарность Богу за это счастие. А уж какие ощущения испытываешь, когда читательскую благодарность получаешь, письма приходят…

— Как вы говорили в одном из интервью, каждый читатель — режиссер своего кино, которое он снимает по книге. А что именно вы хотите донести до читателя?

— Наверное, на этот вопрос проще читателю ответить. Я стараюсь выполнять завет наших классиков: писать житие русского человека сегодня, а сегодня главное — сохранить верность.

— Где вам лучше всего пишется?

— Везде, где удается. Но ничего не испытывал лучше, чем осенью на берегу Енисея.

— Что для вас гармония? Важна ли она для создания Литературы?

— Ну, не знаю… Наверное у художника должно быть ощущение совершенства произведения, его составляющих, то, что заставляет убирать лишнее, что-то добавлять, что-то убирать. Порой необъяснимые какие-то моменты, которые проще выполнить, чем сформулировать, чем копаться в причинах, побудивших сказать так-то и так-то или сделать то или иное описание. Просто знаешь, что так надо, так хорошо.

— Получается, что дисгармония в мире запускает процесс творчества? Писательство есть попытка человека упорядочить мир, сделать его гармоничнее?

— Мне кажется, что процесс творчества запускает внутренняя врожденная склонность к этому. Ты устроен так, что не можешь этим не заниматься. Если следовать логике дисгармонии мира как пускача, то выходит, если писателя посадить вдруг в гармонично-идеальную обстановку, то он и не откроется. Понимаю, что аргумент дискуссионный, но дело в том, что вырабатывает душа, какое, так сказать, жизненное вещество. Как бывают люди добрые, чья душа вырабатывает любовь, принятие, православное смирение и восхищение Божьим миром, а есть злющие, вроде бабки из сказки про рыбака и рыбку. Такую хоть Христу за пазуху посади, все недовольна будет. Поэтому «реагент» писательство не зависит от обстановки. Другое дело, что беды мира могут питать художника. С этим никто и не спорит. Это и есть топливо. Конфликт, без которого сложно организовать драматургию. Конечно, да, есть врожденно раненые люди, на них Божья печать, среди поэтов такие есть, конечно, а есть раненые, страдающие безо всякой поэзии. И если копнешь, опять же зароешься и запутаешься — что такое раненность? Это же не из-за войн и несправедливостей, а из-за устройства сердца.

— Верите ли вы во вдохновение? Что это вообще такое — вдохновение? Если вдуматься, то это как будто бы вдохнули в тебя то, что ты пишешь.

— Вдохновение — дело молодое и не связанное со способностью написать что-то путное. Это такое возвышенное и крайне приятное состояние великолепной взбудораженности: вечер, керосиновая лампа, белая бумага. И все будто рядом — Пушкин, Аввакум…

— Вы имеете ввиду, что писатель не может опираться только лишь на вдохновение, если хочет и чувствует в себе силы написать что-то великое?

— Вдохновение — это возрастное состояние, по крайней мере у меня так было. Оно не связано с тем, хорошую ты строчку напишешь или такую, что утром от нее тошно станет. Просто такое светлое возбуждение, когда кажется, что мир на ладони… А когда начинается настоящая работа, ты понимаешь, что это колоссальный труд, какое уж тут вдохновение. Совершенно другого порядка состояние и процесс. Труд, особенность которого в том, что каждый раз у разбитого корыта. В начале пути. Как ученик. С каждой новой книгой.

— Как вы пишете свои книги? Составляете ли план произведения, анкеты персонажей? Или это всегда чистое творчество?

— План, конечно, приходится составлять, иначе голова лопнет. Устройство произведения и характеры героев и есть самое творчество.

 — Стали ли вы в итоге частью той писательской стаи, к которой стремились?

— Надеюсь.

— На кого вы равняетесь сегодня?

— На Проханова, Бурляева, Конюхова. На Николая Александрова. На Алексея Шорохова, который давно уже работает с Донбассом, ездит туда. Возит книги, читает стихи. На наших воинов, исполняющих долг. А есть еще Анатолий Байбородин…

Программа кукушонка

— Как вы относитесь к тому, что сегодня каждый может назваться писателем, опубликовав книгу на любом самиздатовском ресурсе? Самиздат — это зло или шанс для одаренных?

— Считается, что самиздат — рассадник дилетантства. В большинстве самиздатов, насколько я знаю, не предполагается знака качества, который, например, гарантировали толстые журналы. Вообще, когда дома компьютер, то любой может стать фотографом, музыкантом, кинорежиссером и писателем. Но это не значит, что его фильм возьмет приз серьезного кинофестиваля.

Что касается писательства, то сегодня и большое издательство может печатать полную ахинею. А вообще кто ты — автор текста или писатель — наверное, только время рассудит. Хотя, знаете, какая радость, когда кто-то поделится прекрасным стихотворением. Я уверен, что по-настоящему талантливый автор всегда дойдет до заинтересованных читателей. Так что пусть каждый печатается, где может.

Фото Владимира Дубровского

— Вы разделяете для себя эти понятия — «автор текста» и «писатель»? В чем отличия?

— Естественно. Во-первых, я не люблю эту феню современную. Начинают тоже — «текст», еще тут придумали «продукт». На полном серьезе дева одна в Красноярске задвигала, мол, мы, молодежь, должны продвигать продукт. Поразительная темнота. И явно не читала «Портрет». Потому и разница меж текстом и словом — как между педагогом и учителем, стариком и старцем. Отличия в том, что служишь русскому слову. А значит, века за спиной. И свечка из руки в руку. И ответственность.

Меня тошнит от слова «текст». Почему я, всю жизнь говоривший слова «книга» и «рукопись», почему я ни с того ни с сего должен какое-то техническое словечко начать вдруг произносить? Почему я должен предавать русское слово «клик» (лебединый клик) и вместо него использовать слово-подмену «клик» в смысле нажатие на кнопку-клавишу, какой-то саксонский «тычок» использовать под русской одеждой? Кто давал право здесь порядки наводить с языком?! А все это из той же оперы: разрушение, принижение, разрушение и уничтожение русской духовной матрицы, в данном случае через слово. А потом будут просто стрелять в нас. Да, собственно, какое потом — уже стреляют. Да, стреляют. Все эти борцы за свободу, вроде Латыниной уже с той стороны, уже по нам бьют «Хаймарсами». Есть, скажем так, общности, у которых программа кукушонка: засесть к тебе в гнездо и разрушать, разрушать, пакостить… При этом питаясь твоими зернышками и гусеничками. Это к тому, что было слово «слово». Они скажут:  ребят, ну ведь это слишком громко, пафосно! Очень любят слово «пафос». Уронить, подточить высокое понятие. Все! Хорош!

— В чем заключается ответственность писателя?

— В том, на службу чему поставить свой дар.

— Ответственность — это свобода?

— Не знаю. Свобода — это вообще любой выбор, наверное… Высшая свобода у Жени Родионова. Ему говорят:«Сними крестик, а то голову отнимем». А он: «Не сниму!». Голову отняли, а свободу нет.

Не надо делить русских писателей на сибирских и несибирских

— Ваша известность как писателя влечет за собой разного рода обязанности, вроде встреч с читателями, участия в различных мероприятиях. Тяготитесь этим?

— Ну, во-первых, моя известность преувеличена, я не из этой стаи… В мероприятиях участвую по желанию. Как правило, сам их и организовываю. Очень люблю походы литературные по Восточной Сибири и Дальнему Востоку. Счастье редкое. По зимнику, с друзьями…  Эх…

— Как вы вообще относитесь к своей известности?

— Я считаю, что книги, которые Господь Бог мне… Подарил наверное… Не громко? Нет? Так вот, поскольку культурное пространство монополизировано либералами, которые захватили рычаги распространения и пропаганды, эти книги не входят в поле пропаганды и не доходят до массового читателя. Более того, преступная деятельность указанных господ настолько изменила и испакостила читательский вкус, что нормальную русскую литературу многие уже не могут читать — слишком сложно.

— Как современному сибирскому писателю найти своего читателя? И нужно ли вообще искать?

— Во-первых, не надо делить русских писателей на сибирских и несибирских. Во-вторых… Как найти? Как-нибудь найти. Например, написать что-нибудь великое.

— Вы регулярно дарите свои книги библиотекам на северах. Для чего?

— Вот не понимаю такие вопросы. Видимо, чтобы их читали. Тем более в такие места писателЯ редко заглядывают.

— Нужна ли сегодня кому-то литература, ориентированная на человека?

— На кого еще может быть ориентирована литература? Вы имеете в виду на Человека с большой буквы. Конечно, нужна.

— Литература может быть ориентирована и на деньги. К сожалению, огромное количество авторов сегодня пишут именно для денег, и именно они наиболее успешны. Этим и вызван вопрос: нужна ли сегодня литература, направленная на духовный рост читателя?

— Авторов, но не писателей. Есть великая русская литература. Она ориентирована на Бога и Родину. Все остальное может быть ориентировано на все, что угодно, вплоть до содержимого сортирного очка, на деньги, на предательство. Это там где-то… Мы-то тут при чем? И весь наш разговор?

— Что для вас является более сильным средством донесения смысла — книга или документальное кино?

— Не сравнивал. Это же разные вещи. Но по большому счету, конечно, книга. Кинематограф-то что видел? Ему сколько отроду?

— Чувствуете ли вы себя голосом живущих сегодня людей?

— Я в таких громких словах не мыслю себя. Мне кажется, что писатель что-то поддерживающее, светлое доносит до читателей. И хорошо, когда задача достигается, у читателя возникает чувство «Я так же так думал, чувствовал. Как он узнал? Спасибо ему». Да, конечно, должен писатель что-то главное, глубинное выражать, какой-то крик слышать, какую-то народную рану бередить-врачевать. Промывать живой водицей. Русского слова… Чтоб понял читатель — не один.

— Написали ли вы уже свою главную книгу?

— Надеюсь, нет.

Тайга закаляет

— Михаил Александрович, давайте поговорим о тайге и вашем в ней месте. Сейчас вы большую часть каждого года проводите в Красноярске. Тоскуете по тайге?

— Провожу год пополам. Поэтому успеваю и общественной работой заниматься, и бывать в других регионах.

— Во время моих вылазок в тайгу у меня сложилось такое представление, что чем дольше человек живет в тайге, тем быстрее он становится ее частью. Вы стали тайгой?

— Я не совсем понимаю, как стать тайгой. Это поэтический образ. Приблизиться, стать частью? Мне кажется, приблизился как мог. Очень хотел этого. Наверное, это приближение во многом через труд, который может и приближать, а в какой-то момент, наоборот, отгораживать (представьте себе, что вы три дня чините снегоход). Но по большому счету все равно приближает, наверное. Вообще ты не думаешь об этом. Живешь да живешь в ней. Как ее часть, наверное.

— Под выражением «стать тайгой» я подразумевал человеческое единение со средой, внутреннюю гармонию, осознание себя частью тайги и тайги частью себя, взаимопроникновение. Вы чувствуете это в себе?

— Конечно, это есть, но едва ты вступаешь на путь таежного труда, то на место этих понятий приходят и открываются совершенно другие бескрайние горизонты, связанные с трудовым постижением этих просторов. То есть ты вообще перестаешь существовать в таких понятиях, как единение со средой, гармония и так далее. Начинаются абсолютно непостижимые вещи, твои внутренние изменения, а твое пресловутое единение с тайгой остается за скобками.

Фото Владимира Дубровского

— Одинок ли человек в тайге?

— Для охотника таежное одиночество — привычное состояние. Не совсем понял вопрос: имеется в виду не физическое одиночество? Если ты один на охотничьем участке, то да, физически ты один. Но для одного — это его жизнь, а для другого — пытка. Когда я ходил на промысел на несколько месяцев, то жил насыщеннейшей жизнью, читал много, размышлял, записывал, слушал радио. В каком-то смысле был ближе к цивилизации, чем в городе.

— Я имею ввиду внутреннее одиночество. Хотя искренне верующий человек нигде не одинок, как мне кажется…

— Есть внутреннее одиночество, и оно, конечно же, обостряется в тайге, и именно поэтому тайга закаляет, учит тебя бороться с ним, противостоять ему. Но тут такое дело: в тайге, в праведной стерильной обстановке, хорошо молиться, тебе легко читается, и чувствуешь себя несусветным молодцом. А как вышел, так и растерял все. В миру труднее праведным быть. Конечно, бывает слякотная погода, сидишь в избушке, навалится все пережитое, твои поступки, за какие стыдно, ну и вообще вдруг «захочется к маме», подступает тоска по ушедшим, тем, кто тебя любил, а ты не ценил… Ну да, бывает. Но вообще, наверное, только так и следует жить и чувствовать. А не только несущимся по морозу на мощном снегоходе победителем.

— Кто вы в тайге — хозяин или гость?

— Ученик.

— Чему вы учитесь? И чему учит вас тайга?

— Быть мужиком. Я не говорю о навыках — это и так понятно.

— Что самое важное в тайге?

— Человек. А в смысле поведения если, то любить ее. Быть дома там.

— А в человеке?

— Чуть не сказал «тайга»… Ну на эту тему целые книги написаны. Мне кажется, применительно к сегодняшнему дню это верность.

— Верность самому себе? Богу? Родной земле? Что вы подразумеваете под словом «верность»? Верность от слова «вера», то есть поведение в соответствии со своей верой?

— Верность всему. Вместо религии предательства, навязываемой Западом и очень сильно орудующей сегодня в нашем обществе со времен буржуазного переворота. У кого-то есть задача сохранить и защитить дорогое (в истории, в литературе, в вере, в душе), а у другого есть задача все пересмотреть и отменить. Залить грязью и вякнуть, что это «неактуально», что совесть и стыд — пережитки прошлого, что в истории России ничего путнего не было. О чем тут говорить!

— Где ближе к Богу — в тайге или в храме?

— Вообще считается, что храм — это то место, где ты наиболее приближен к Богу. Здесь и священник, который является проводником между человеком и Богом, здесь иконы и другие святыни, здесь есть возможность совместной молитвы, и ты можешь пережить чувство соборного единения с нашим народом. Многие, я думаю, большинство людей, и я в том числе, конечно же, испытывали в тайге чувство, которое хочется назвать близостью к Богу, это скорее из области Бога вообще… Не хотелось бы умничать. Я не священнослужитель и не богослов. Есть соблазн подменить дело ловким словом. Я, к примеру, давно не был на исповеди, но испытываю соблазн порассуждать…

Так вот, конечно же, ощущение одиночества на фоне могучей природы и невообразимых небес вызывает сильнейшие ощущения, так сказать, мистического характера. И писано об этом изрядно. И думано. И молится в тайге хорошо (особенно если заболел, не дай Бог), и ощущение, что ходишь под Богом, сильнее там, где фонов меньше. Но, думаю, это не зависит от того, православный ли ты христианин, мусульманин, язычник или атеист. И уж раз говорим о православии, то тут важнее не ощущение разверстости души пред космическими небесами, а способность к жертвенной любви к близким. К делам, а не ощущениям.

— В тайге больше надежды на себя или на Бога?

— Эти две ипостаси надежды, «на себя» и «на Бога» везде одинаковы, хоть в тайге, хоть на Марсе. Это же твое внутреннее ощущение, оно не зависит от обстановки.

— И ваш, и мой друг, замечательный фотограф Владимир Дубровский сказал как-то, что пастухи — самые мудрые люди. И причина в том, что у них очень много времени для общения с собой и с Богом. Можно ли то же самое сказать о таежниках?

— Владимир Павлович восхищает и радует — прекрасный человек и прекрасный фотограф. В данном случае про пастухов и других подобных людей — это во многом общепринятый литературный взгляд. Да, такие люди восхищают, бесспорно, но часто мы вкладываем свой идеал в эти образы. В литературе очень много этого: оленевод, спасающий заболевшего геолога и поражающий его своим спокойствием и мудростью, Дерсу Арсеньева и Улукиткан Федосеева. В охотниках- промысловиках главное — одержимость тайгой и промыслом и упоение нечеловеческим своим трудом. Очень много труда, тяжелого, спасительного и непосильного. А мудрость, наверное, — еще одна ось, она не зависит от образа жизни. Хотя есть у людей, о которых речь, отличающая манера поведения — определенная неторопливость, спокойствие, неприятие суеты. Это очень важно. А берется это из того, что человек такой живет там, «где еще можно навести порядок своими руками». И у него возникает ощущение собственной силы и независимости, которое вообще часто отличает сельских жителей. Что же говорить о промысловиках, страшнейших индивидуалистах и однодворцах при всем культе товарищества.

— Находите ли вы утешение в красоте людей, в величии сибирской природы, тайги?

— Наверное, более точно сказать — вдохновение. Утешение предполагает какую-то огромную беду, тебя постигшую, что-то полностью выведшее тебя из обычного состояния. А природа, конечно, дает силы, просто питает. Но не стоит забывать, что она и меняет тебя, давая ощущение силы. Хотя, к сожалению, и временной. И люди, конечно, дают вдохновение. Люди, на которых хотелось бы походить. Так что да, красота людей, говоря о которой мы имеем в виду духовную красоту. Меня восхищают наши воины, доказывающие, что подвиг — это не историческое, книжное понятие, а поступок, который совершается в наше время, условно говоря, в нескольких метрах от тебя.

— Жизнь в тайге — это путь? Если да, то куда он ведет?

— Все путь, наверное. Ведет всех по-разному. Сложно сказать, куда. Он ведь на самом процессе держится, ради него. Ему не нужно какое-то «куда» и какое-то дополнительное «ради». Кроме достойно прожитой жизни, ощущения верности пути. Промысловик гордится:

— Как думашь, сколь сезонов отходил?

— И сколь?

— Тридцать девять. Нынче сорок будет.

Или как один мужик, который по зимнику работал все жизнь на своем «Камазе», грузА возил. Свою жизнь он так отмерял: «Пятьдесят зимников».

— А писательство — путь? И чем тогда гордится писатель? Количеством написанных книг? Чем гордитесь вы?

— Все — путь. Писательство — путь. Я не люблю на эти темы рассуждать, это какое-то обсуждение себя. Понятно, что гордится писатель книгами, естественно. А надо бы гордиться добрыми делами вообще.

Одиночество необходимо каждому

— Что самое важное в вашей жизни?

— Лучший ответ на этот вопрос в книгах, тобой написанных. Опасность краткого ответа на этот вопрос — выбросить что-то главное. Не ошибусь, если скажу, что в жизни точно главное — верность. Бескорыстие. Способность к служению.

— Чего вы боитесь как человек?

— Страданий близких. Смерти. Пыток. Всего, чего боятся по маловерию.

— А как писатель?

— Не успеть.

— Мне показалось, что вы одинокий человек. Не в смысле тотального личного одиночества, а словно бы намеренно отрешаетесь от всех. Я ошибся?

— Ну, не знаю… У меня много друзей и товарищей. А одиночество, думаю, каждому необходимо.

— Зачем вы построили храм в Бахте?

— Не понимаю, если честно, таких вопросов. Зачем храмы строят? Наверное, так служат Богу и Родине…

— А музей?

— И музей. Чтобы сохранить дорогое.

— В своих интервью вы много говорите о бабушке и ничего не говорите о родителях. Почему?

— Всему своя пора. С бабушкой прошла моя главная часть детства, и именно она заложила фундамент моей жизни. Бабушки давно нет, и я не успел сказать ей главного. Пишу сейчас книгу о ней. Я и про другую свою бабушку ничего не говорю. А зря, наверное…

— Можете ли вы сформулировать, в чем заключается представление русского человека о добре и сострадании?

— Здесь нет представлений. Это на уровне сердца.

— Любите ли вы людей? Что вы любите в людях?

— Людей люблю, хотя иные раздражают. В людях восхищают смелость, доброта, бескорыстие. Способность ни на кого не оглядываться в своих поступках. Ширь характера и способность пожертвовать самым дорогим, включая свою жизнь. Люблю, когда хочется пример брать с кого-то. Учиться. Одержимости, бескомпромиссности. Силе.

— В чем смысл жизни человека?

—  Вы знаете, у разных людей, наверное, разные смыслы. Мне ближе люди, для которых смысл — в служении Отечеству.

— Хочу затронуть еще одну очень важную тему, острую и болезненную. Дети сегодня очень мало читают, и качество современной детской литературы зачастую оставляет желать лучшего. Как это исправить и как вернуть детей к чтению?

— Это огромная государственная задача, в которой при этом абсолютно посильно поучаствовать всем родителям, если они поймут, что это нужно, смогут отказаться от многого, к чему привыкли. Ведь проще запустить ребенка в интернет, чем почитать вслух. «Ой, ведь так устала за день. Голова раскалывается»…

— Вопрос, которого не должно быть, но он есть — нужна ли классическая литература детям?

— Конечно, нужна.

— Пожалуйста, сформулируйте, что дает детям классическая литература? Для чего она им сегодня?

— Во-первых, русская классическая литература — это непревзойденный эталон добра и красоты. Во-вторых, сегодня через даже не кино, а так называемое видео идет тотальное охмурение детворы. В этой движущейся картинке идеи-коротышки и прочие представления наших (а точнее — не наших!) современников о настоящем, а самое главное — о прошлом. О том, что такое человек. Сегодняшний влиятель на умы может дать ребенку какой угодно образ чего угодно, к примеру, страны и ее старины, но все устроено так, что этот образ вообще не предполагается. И растут люди без прошлого, без галереи русских веков за плечами. Это то, что нужно мировому правительству — или можно назвать как угодно. А многовековая литература содержит свидетельства лучших умов-сердец, ты из первых рук получаешь и любовь, и честь, и веру…

— Сибирская книга иная? Какие они, сибирские книги?

— Шукшин, Астафьев и Распутин. Великие русские писатели. В большой литературе не стоит вопрос — сибирский, среднерусский, дальневосточный? Есть великое русское слово.

Фото Владимира Дубровского

— А сибирские писатели?

— Мне кажется, они русские вдвойне. Как говорит русский подвижник Аркадий Елфимов из Тобольска: «В 19 веке великая русская дворянская литература стала в один ряд с такими взлетами мировой культуры, как античный период и эпоха Возрождения». В 20 веке нечто подобное сделали перечисленные выше писатели, и это было уже слово народа, сказанное самим народом о себе. Примечательно и замечательно то, что Валентин Григорьевич Распутин в своих главных произведениях никогда не выпячивал сибирский колорит, наоборот, как-то выравнивал сибирскую экзотику, доказывая, что глубинная причастность к нашей корневой литературе важнее местного колорита. Чего, кстати, нельзя сказать о прозе вашего покорного слуги, который будучи рожден в средней полосе России, до сих пор находится в состоянии детской очарованности Сибирью и Дальним Востоком.

— Как защитить Русский мир? И нужен ли он сегодня нам самим? Глядя на то, с какой радостью мы уже три десятка лет размениваем себя на бусы, я начинаю в этом сомневаться.

— Брать и защищать. Сомневаться — это никуда не годится. Особенно сейчас, когда ребята кровь проливают.

— Есть ли у вас творческая мечта? А человеческая?

— Есть, конечно. Чтоб писатели вспомнили, наконец, что у великой русской литературы три признака. Три признака, но из трех достаточно одного. Если поизучаете с этой точки книги, то убедитесь. Я имею ввиду только русские книги, а не русскоязычные (термин, разработанный прекрасным русским критиком из Краснодара Юрием Павловым). Так вот, три богатыря: народность, религиозность и благородство интонации.

— Можете ли вы что-то сказать в напутствие сегодняшним писателям?

— Одно и то же говорю. Уже надоел всем. Сто раз подумайте, надо ли вам… Напитайтесь русской классикой так, чтобы она в вас сама заговорила, но вашей же судьбой. И живите еще чем-то кровно любимым, кроме литературы. Тем, что хотите подарить. Хотя и это не выход. Ведь тут как Бог управит.

Книги Михаила Тарковского вскоре можно будет найти на сайте проекта «Сибирь на страницах».

Ранее редакция публиковала интервью с сибирскими писателями Игорем Мараниным, Николаем Александровым, Сергеем Усиком, Юлией Лавряшиной и Алексеем Понедельченко.